Робин Пэк

Ashes to ashes...

Он долго мучился, приспосабливаясь к новому душу – если старый бил четко и прицельно, выбивая из легких дух мощной холодной струей, то этот огорошивал частым теплым ливнем, который, казалось, проливался одновременно над всей скромной площадью душевой кабинки. Стиснув зубы и пытаясь сохранить ориентацию, он нащупал переключатель, вода потемнела и запузырилась, в нос ударил химический фруктовый запах. Он передернулся, но старательно растерся мочалкой – несмотря на привычку избегать роскоши, он не пользовался ионным душем. В отличие от "сухой" помывки, мыльная вода помогала расслабиться или, наоборот, сосредотачивала в нужном направлении.

Он методично растирал тело, пока кожа не зазвенела под частой дробью резко пахнущих капель, и переключил воду снова. От заморосившего прохладного дождика не наступило привычной ясности в сознании, и он, немного постояв, блокировал воду и насухо вытерся полотенцем.

Процедура ежедневного купания была необходимой, но не особенно приятной. Он вообще не очень любил все, что тем или иным образом было связано с его телом, с телесными нуждами или желаниями. Тело было глупым и жадным, оно требовало к себе больше внимания, чем заслуживало, но все настойчивые попытки плоти взять контроль он равнодушно и размеренно пресекал.

Он намотал полотенце на бедра – глупая предосторожность, здесь некому пялиться на его гениталии – да если бы и было кому, вряд ли подобное зрелище можно было бы назвать воодушевляющим. От этой мысли левая бровь слегка дернулась, он неторопливо прошел в кухню, глотнул из бутылки, торчавшей в центре стола, нашарил на подоконнике небрежно обмятую вокруг единственной сигареты пачку и закурил, глядя в окно. Там было изборожденное конденсаторами небо и черные дыры окон дома напротив. Вниз заглядывать не хотелось, там обязательно и постоянно кто-то толкся, вверх неслась дребезжащая музыка, и курился гниловатый дымок...

Конечно, он помнил. Помнил до сих пор. По тускло светящемуся – болят глаза – экрану поползли привычные строчки кода, но через секунду пальцы запнулись. Искушение было опьяняющим, почти бесстыдным – как всегда. Горло перехватило от предвкушения, а ладони повлажнели – он точно знал, что подобному искушению можно только поддаться. Но торопиться было некуда – он откинулся на стуле, выдвинул ящик и достал новую пачку. Со вкусом раскурил, глубоко затягиваясь и легонько оббивая сигарету о край пепельницы. Потом протянул руку и лениво набрал недостающую часть кода. Три пароля разного допуска. Глубокий сканнинг системы – это даже смешно. Машина зарегистрирована как периферийное устройство сервера обеспечения Юпитер. И все эти пять лет снять регистрацию – да и просто вычислить нелегальное подключение – было некому. На мгновение от этой мысли под желудком образовалась пустота, зазвенело в висках. Сердце ударилось о ребра и замерло, а по венам потекла старая выдержанная горечь. Пять лет.

Он снова затянулся и загасил сигарету, чуть прикрыл глаза, откидываясь на удобную спинку. За эти пять лет многое изменилось. Но жаркое удовольствие власти и особого проникновения – осталось прежним. Таким же острым и щедрым в своей абсолютности.

Подрагивающие пальцы на клавишах, дрожащая под языком горечь возбуждения... Никому не понять этого. Эксклюзивное удовольствие... Он усмехнулся. Эксклюзивное право. Право на месть?.. Или на проявление... эксклюзивной привязанности?..

Последняя комбинация цифр сухими отрывистыми щелчками – подготовка была проведена должным образом. И сейчас оно – там, за чертой электронных импульсов – ждет вторжения. Страстного и бережного. Уверенного и трепетного... Пересохшие губы стянулись в жесткую линию. Enter – безжалостно врываясь внутрь...

***

Ночь. Это всегда казалось обыденным: густое небо в тусклых – россыпью – точках, черные, проваленные грани высотных домов, размазанное свечение транспортных линий далеко внизу. Обыденно и привычно – наплывающие золотом на серебро диски над самой кромкой горизонта. Огромные и опасные, будто готовые всей своей призрачной массой рухнуть и подмять под себя тонкие шпили дворцов. Обыденная и привычная неуютность.

Он медленно прошел в гардеробную и приблизился к темному зеркалу, уперся лбом в прохладное стекло и закрыл глаза. Затылок все еще ломило. Он издал горлом звук и тут же сам поморщился – меньше всего этот звук сейчас походил на привычное насмешливое фырканье. Он уперся горячими ладонями в стекло, сжимая губы и пытаясь улыбнуться. Снова глухой надсадный звук – отражаясь от зеркала к зеркалу, будто размножился и усилился в пустой гардеробной, нещадно давя барабанные перепонки. Затылок ударило еще раз и с покалывающей легкостью отпустило, он облегченно выдохнул и вскинулся, глядя вверх.

– Диагност-Фита, – сказал он негромко, – Какова вероятность повторного приступа в ближайшие семь часов?

Массивный дроид скользнул к нему, почти заботливо обхватывая чувствительными рецепторами пылающий лоб.

– Тридцать два процента повторения приступа при своевременном приеме препарата... – мягко прошелестел знакомый голос, и он в который раз мысленно содрогнулся своей чудовищной прихоти, наделившей механический аппарат именно этим голосом. Он не менял настроек уже пять лет. Каждый день ужасаясь себе и каждый день прощая себе эту маленькую слабость. О которой не узнает никто и никогда... Да, он умеет хранить свои тайны. Благо, их осталось хранить недолго.

– Диагност-Фита, прогноз на ближайшие месяцы, – попросил он с мстительным удовольствием. Заслушать свой приговор – когда темно и дроид за спиной, и непонятно, кто произносит страшные слова с такими обольстительными интонациями... Изысканное удовольствие – острое и прекрасное. Как и все его удовольствия в эти последние пять лет…

Так странно – внутренне именно эти пять лет ярко маркировались как последние. Пять лет сплошного обратного отсчета, терпеливого ожидания и сладкой ядовитой боли, растекавшейся от основания черепа, поглощавшей на несколько невыносимо долгих минут его полностью – опаляя и высушивая, – полностью, чтобы очнуться от тихого сдержанно-ласкового голоса и прикрыть глаза в секундном облегчении... Это было изысканно – именно так. Не глухое чувственное наслаждение, не жгучее нетерпение и запах чужого секса... Это было только его удовольствие – яркое и светлое от голубоватой дымчатой грусти, что следовала следом за пиком иррациональной радости...

Он каждой клеточкой впитывал неторопливо падавшие слова, смакуя их безапелляционное звучание, и тихо перевел дыхание, когда речь дроида оборвалась. Два с половиной месяца... Он расслабился в безошибочных руках механизма, ненадежное тело еще била дрожь, а ему совсем не хотелось, чтобы где-нибудь на полпути колени подогнулись от слабости. Это было еще одно тайное удовольствие – ощущение себя, своего тела – слабым. Он никогда раньше не испытывал ничего похожего, и только за эти пять лет... Эти чудовищные, восхитительные пять лет... Он узнал так много... Ни с чем не сравнимый чувственный опыт умирающего тела. Этого еще не чувствовал никто. Кроме него, конечно... Так смешно – он все равно опередил. Но наверняка не получил и сотой доли того богатого набора ощущений, что так сладко и безысходно разрывают застывшее в неизбежной боли тело...

Дроид отнес его в спальню и уложил в постель, заботливо прикрыв простыней до подбородка. В этом тоже была горькая ирония – тот, кто обладал этим голосом раньше, никогда бы не сделал подобного. И это было болезненно правильно и вызывало в перехваченном горле очередной спазм.

Он часто думал, как бы развернулась его жизнь, если бы тогда, пять лет назад, события сложились иначе. Вероятно, при ином раскладе он бы не работал в лаборатории трое суток подряд, наравне в дроидами, восстанавливая поврежденное энергетическим выплеском Юпитер оборудование. Вероятно, не отключился бы рядом с излучающей установкой. Вероятно, не работал бы без выходных месяцами, не проходя обязательных обследований и профилактик, которыми не пренебрегал ни разу за всю свою жизнь. Вероятно, так и остался бы до логического финала обычным блонди… Ничем и никак не отличаясь от остальных… И это было бы неправильно. Только сейчас в непоправимо больной мозг пришла эта мысль – закономерность. Если бы он был таким же, как все, пять лет назад с ним бы не произошло ничего особенного. Досада на товарища, не справившегося с возложенной на него ответственностью. Беспокойство за судьбу Танагуры, лишившейся лидера. Ни одно из этих чувств не толкало его прочь от реальности, не рождало щемящее чувство в гортани, плещущее через край – перехватывая и обжигая нервные окончания соленой горечью. Это было чем-то качественно иным – приведшим его в конце концов к тайной болезни, усиленно пестуемой и взращиваемой там, у самого основания хрупкой черепной коробки… Качественно иным – заставлявшим искать иных, не положенных ощущений… Его имя, как оборвавшийся на полупорыве ветер, замирало на языке, упруго толкаясь в небо – ты должен знать, каково это – умирать неположенной смертью… Ты должен знать, каково это – желать и наслаждаться неположенным…

Когда простыня повлажнела от пота, на тело обрушился озноб, перемолачивая кости и сводя судорогой внутренние органы. Так еще не было никогда, и он лежал, распластавшись на кровати и пытаясь собрать мысли воедино. Когда он понял, что умрет прямо сейчас, исколотый болью мозг разрядом пробила мысль – как быстро… Дальше думать было невозможно, и он просто впитывал оставшиеся ощущения, стараясь почувствовать и узнать как можно больше за стремительно истекающие мгновения. Диагност-Фита, связанный с хозяином системой контроля физического состояния, напряженно ждал, замерев в изголовье и не предпринимая никаких действий. Когда датчики зарегистрировали смерть, он будто потух и расслабился, выходя из рабочего режима.

***

Запах жженого фильтра резко ударил, выводя из транса. Он вздрогнул и быстро набрал команду самоконсервации, но, помедлив секунду, стер строчку и ввел приказ о ликвидации системы – оставлять лишние следы было ни к чему. Осторожность – пять лет осторожности и умелого манипулирования. Почти чувственного наслаждения и ни с чем не сравнимой власти – это было не просто необходимо, это было еще и приятно… Он мог себя похвалить сейчас. Он все сделал так, как нужно. Оптимальный выбор средств, идеальный расчет. Ты был бы доволен – его губы дернулись, а пальцы привычным сдержанным жестом коснулись щеки. Разве ты мог предположить, что кто-то не услышит?.. Разве ты мог сомневаться, что кто-то не поймет?.. Кто-то, для кого ты – смысл и оправдание…

– Н-не надо…

И – внимательные зеленые глаза на мониторе телефона, ты, отстраненно наблюдающий за диалогом, сдержанная похвала – "он разговаривает внятно, редкая особенность" – и непонятная жалость, навалившаяся поверх тревоги и стыда. Совершенные, ищущие чужой боли. Совершенные, не знающие запретов и запертые в сверхчувствительность рецепторов. Что может обжечь существо, спокойно воспринимающее в десятки раз больший спектр ощущений? Что сорвет предохранитель в близкое к грани восприятия – звук, цвет, запах?.. Боль?.. Что, наконец – даст почувствовать себя живым? И нужно ли это им – чувствовать себя живыми?..

Пять лет ответили на вопрос – нужно просто чувствовать. Не важно, что именно, важно – что на грани восприятия. Просто чувствовать то, о чем они не имеют понятия. Своеобразное наслаждение исследователя. Расчетливый танец на грани фола. И, наконец, – за этой гранью…

Катце медленно раскурил сигарету – опять последняя – в несколько затяжек спалил ее в серый столбик рыхлого пепла и тщательно перемешал окурком в пепельнице. Прах к праху. Прощайте, Рауль Ам.

(c) Робин Пэк