Кицунэ
Осколки Неба
Я знаю, ты уйдешь,
И будет небо плыть,
за тобой…
Ночные Снайперы
Ты все решил - только дрогнут губы, неслышно шепча твое имя. Я в перекрестье - под прицелом слепых мониторов. А ты... что ты… Пора на "вы", Консул. Но я не смогу. Никогда не смогу - в глухой немоте внутреннего монолога перейти на вы. Ясон… Ты все-таки пошел туда. Катце в смешной надежде – я, Рауль, смогу остановить - перекинул по сети твой уход с камер наблюдения, авторежимом - на экраны… Я выключил их. Отключил. Точка… Но мне никуда не деться от знания, что ты уже сделал выбор. Юпитер не простит... И я не прощу, Ясон. Что ты сделал со мной? Я не прощу – Ясон. Меня не учили прощать. Я не умею - прощать… Ясон.
А ты не вспомнишь, так и не вспомнишь… Ты даже не понимаешь, что счет уже на минуты, что гибель близка… Но пусть. Пусть такой финал, я просчитал... Но онемевшими пальцами на поручне балкона - удержу. Удержу себя от бега… Даже от приказа - на перехват. Ведь смерть будет милосердна к тебе. Правда? Тебя все так любит, Ясон… А нейрокоррекция - не для тебя… Великолепный. Всхлип, так только по плечам, лицо застыло - мертво от напряженной беспристрастности.
И ты не знаешь, как море страстей гонит черные валы… Темной воды в моей душе. Вы умрете, погибнете оба. Но пусть, это бесподобный выход - он достоин тебя. Тебя - блистательного - оскверненного, непокорного, безумного и так невинно жестокого ко мне. Но нежное, нежное-нежное-нежное… - Рауль… золотом во мне - навсегда. Горечью, полынной горечью – одиночество. И - помогает - сцепленным намертво на металле пальцам, я потерял тебя не сейчас.. Не сейчас, ты ушел сколько?… сколько лет назад - ты ушел, оставаясь нещадно рядом. Даря жесты и взгляды - не для меня…
А мне… нежным шорохом осенних, бессильных листьев - хрупким золотом их - оставаться… и помнить…
Катце пробил защиту канала, и вот пульсирует браслет, выводя голограмму тебя. И я снова вижу - немой тоской платя за каменную спину. И я не скажу, я даже не отключу - если чашу боли до дна – так не высока цена… да? Пусть – больно. Пусть – я тоже болен твоим безумием Ясон, и поэтому… иди.
А мне вспоминать... вспоминать…
Как..
Рвались тонкие нити, день на день, срываясь во вчера…
Как, молоды и честны были наши зрачки. Великолепный, я отравлен горьким медом поцелуев, вечный пленник твоих рук. Ты не умеешь отпускать – Ясон. Даже уходя…
Я храню только в памяти… блонди не для любви - идеальные солдаты Синдиката. Я не оставил даже записей…
Когда все кончится, я сотру “тебя-меня” из памяти… Под тонкой вибрацией нейрокорректора, закрою больные глаза на пустые меняя… Отменяя – тебя. А иначе мне не смочь.
А пока жадно листаю время назад…
…Наши губительные пятнадцать… Засунутые в пеналы личных комнат и узких коридоров. Замордованные самоопределениями и сверхсложными тестами. Я отчаянно не хотел отстать от тебя, рвал жилы. Исчерпывая резервы – упрямо кивая головой и не слушая Наставника. И сорвался - до коррекции было не далеко. В плену больничной койки - постигал осторожность. С тех пор я был безупречен.
А тогда, по возвращению, на первой же совместной тренировке ты отделал меня как щенка. Безо всякой жалости, безо всякого сострадания… Почти истерично и как-то по-мальчишески.. Да, так бить можно только в окаянном отрочестве, когда растравляют кровь атавизмы гормонов. У тебя был неправильный код - это ясно теперь. Но тогда говорилось - не стандартный. Ты ведь был Надеждой. Звездой курса – Ясон.
И потом была ночь... я искал в прохладном сумраке вибрации твоих шагов. Я провалился в дрему, теплую и безопасную, все еще ощущая металлический привкус на разбитых губах. И не сразу понял, очнувшись, что мои губы больше не одиноки. Я вышел из фарватера ночей без тебя… Я утопал пальцами в шелке волос, плавился в твоих руках… Я шептал - этот шепот во мне и сейчас:
-Ясон… Ясон… Ясон…
И нежное. Почти преступно нежное:
- Рауль... - в ответ.
Эта нежность и твоя ярость - такие дерзкие для блонди - переход всех границ – блистательным Минком - для меня… Иисус Христос с дозой героина и шприцем, заткнутым за терновый венок - вот что это было. На грани фола, почти больше, чем я мог принять.
Я выгибался под тобой, напряженные бедра, напряженные члены, закусанные - не кричать - губы... Наслаждение и стыд. Убийственная смесь, помножить на сапфир твоих глаз. Невозможно… Но было…
И после этих визитов моя комната менялась. Только запахами, пустяк, но как бесконечно много - для меня. Это были не традиционные, банальные полуоттенки запаха блонди, подобранные на ткань сьюта. Где легкий аромат излюбленного парфюма мешается со спецификой профильных лабораторий, нет. Здесь пахло нами - кожей, горячим крахом поцелуев, телами, намертво прижатыми к друг другу, захлебнувшимся в предвосхищении оргазма стоном… Но странно, что в этом первобытном, практически животном торжестве тела, было что-то высшее, почти религиозное… Так все, что было причастно к Ясону Минку – поднималось, ломая рамки, на невозможную высоту.
Я смотрю на Эос с высоты балкона. В куб голограммы попало лицо того, второго монгрела - Гая… Я должен был убрать его. Тихо, под несчастный случай - пока Рики таял под тобой. Но я приберег его, как последний патрон, для тебя. И пусть арктическим холодом твоих глаз ты обманешь Гая (а ведь мы объединены вашим романом, покинутые любовники и редкий секс - с надеждой на возвращение... Но сейчас у нас уже нет надежды, ни у него, ни у меня), но я вижу… И мне больно, ты весь за Рики, ты слаб сейчас - из-за чего? Монгрелы. А ведь ты позволяешь ему шантажировать тебя. И все же так самоуверен - иллюзия. Голограмма туманится. И я вхожу в программы “воздушного городского слежения”, задавая новые координаты. Я будто спиной чувствую, как одобрительно кивает Катце.
Я краду в глазках камер твою смерть, Ясон. Ненужный теперь, воровато делю ее с тобой…
А все было иначе.
Безрассудные шестнадцать, и я позволяю целовать себя на выпускном. Прилюдно демонстрировать права - и что там права - обнажать терпкую и стыдную тайну: мы любим.
Мы гуляли по саду, перед тем как покинуть навсегда учебный центр. И я задержался у орхидеи - мраморно-белой. Одиноко растущей среди густо-зеленных листьев. Орхидея была роскошной в своем отчуждении, неправдоподобно красивой и в тоже время… Почему-то захотелось сказать, как ты. Но я промолчал, просто опустился на одно колено перед цветком, жадно ловя аромат цветка. Меня восхищали крупные лепестки – похожие на языки белого пламени, - ни единого изъяна, не единой червоточинки, только матовое сияние. И тогда, наплевав на заповедность сада, ты сломал стебель… И роскошный цветок упал к моим ногам. Я поднял глаза, не взяв орхидеи с земли. Немой вопрос - зачем ты сделал это?.. Ты не ответил, тронул плечо – пошли. Мне кажется, ты почувствовал тогда мое настроение и не захотел продолжения этим мыслям. Ведь тонкие прожилки на белой, жемчужной плоти лепестков - намекали… Они огибали лист - тонкие прожилки - и сходились в одной точке, у раскрытого, хищного зева.
Ясон… сколько было сомкнутых рук? Сколько…
И я ушел тогда с тобой, прочь по аллее, а сломанная минутным порывом орхидея осталась увядать. Теперь я – так же..
Я потерял тебя в непроницаемых катакомбах Дана Бан. Еще не поздно, нет. Вызвать “перехват” – но слишком поздно для нас, не так ли? Катце везет искалеченного Рики - туда…
А я почти готов рассмеяться, от отчаянья. Но только тверже спина, будто держит такого слабого меня. Я дарю тебе горечь не-поцелуев последних лет, кривым изгибом сомкнутых губ, умирай, Ясон.
Я дарю тебе смерть.
За то, что дарил мне ты… Ночи вне графиков, огни Эоса, только на двоих. Латунное серебро волос на оливковой коже моих плеч, когда ты приобнимал меня со спины, даря возможность затылком, плечами, позвоночником – чувствовать тебя. За неверные жесты мо,, за стильный поворот головы – мне никогда не делать этого так. За искрящееся шампанское теплых слов, за жасминовую прохладу пальцев…
Я пью железный привкус невыплаканных слез - привкус на рубеже языка и гортани - пью за легкий бриз твоих импровизаций, за тепло дыхания, запутавшегося в моих волосах…
Что ты сделал с нами, Ясон?
Все это живет лишь во мне, ты скомкал и потерял среди забытых кодов прожитого хризопраз моих глаз… а я был для тебя - помнишь?.. Нет, ты не помнишь.
Жаль…
Не помнишь.
Как обжигали кожу поцелуи, прелюдией рассвета… Когда все - на двоих. Для нас… Прозрачно – малиновым заревом в сирени неба вставало солнце - робко пробираясь через оттенки. И мы ждали его - колотящимися сердцами - взволнованные за фасадом мраморных лиц, до боли сцепив пальцы.
Говорить о любви - обрисовывать постфактум. Что я делаю здесь? Сейчас? Без него…
Кто мог подумать, Ясон, что в мрачном и грязном мирке Цереса обнаружиться алтарь, на который преуспевающий Консул готов бросить свою жизнь? Как что-то непостижимое. Безрассудно и опрометчиво ты требовал его себе. Не заметив, так ломают каблуками тонкий осенний лед в черных лужах, ты пренебрег мною на паперти этой страсти. Или все-таки любви? Наверное, я опоздал в желание безрассудно ринуться в сумрачные гроты твоей души - Ясон. Безнадежно опоздал, мне бы наплевать на рвы и космос - холодный космос - полярный отсвет глаз… Мне бы рвануть на предельном - но я не такой, Ясон. Я не смог.
Я зашел за периметр минных полей, я предупреждал тебя… Поздно - в моем сердце тлеют мертвые города… Таков ответ опоздавшим, “… если скажу, что люблю его, Рауль…”
Я промолчал, в бездне отчаянья горчит даже воздух. Онемевшие губы и спрятанное за каскадом волос лицо. Впрочем, напрасно - ты бы и не заметил. Я потерял для тебя ту особую ценность, когда ты, Ясон Минк, замечаешь чужие глаза.
Когда я увидел его в твоем доме, веки дрогнули от резкого и сладко-приторного запаха смертельной опасности. В чем-чем, а в смертельном я разбирался. Я слишком долго и близко стоял подле, изучая по структуре крови ее повадки… Я узнаю за тысячью ароматов орхидей запах еще не начавшегося гниения… Финал был предрешен - но ни каких оснований - с чего бы... Отнюдь. Блистательный Консул и монгрел. Рационализм не складывал воедино. Опровергал панический набат - и я налил вина… не помню, о чем говорили тогда…
Я преступно эмоционально неустойчив. И оттого моя маска – непреклонная маска Блонди – блистательно совершенна. Никому, кроме тебя, Ясон, не удавалось нарушить отточенную статику черт. Но ты - Ясон. Ты – легкое, небрежное совершенство, и все мое – наносное - рядом с тобой выглядит тяжеловесно. Скованно и неуместно надменно. Когда-то я захотел стать твоей тенью - украсть твои жесты - но полная невозможность остановила меня. И я строил себя, замыкая ненужное в сдержанность жестов – в стильную неприступность гранита. Просто и достойно, но что-то от надгробья, не так ли?
Если бы я не любил тебя, то бы возненавидел бы, Консул.
За дерзкое, все возможно… переходом за установленные границы. Этот переход даже не требовал действий, он был самодостаточен в непристойной свободе улыбки. Но он же был и опасен. Он предполагал действия, провоцировал. Невозможно бесконечно оставаться на грани фола. И ты перешагнул эту грань. За ней, только безумие, крах и он… Монгрел.
Я же - бессильем закованных в браслеты рук - уже не дотягивающихся до тебя, лишенных права тактильного контакта - остался там. В отвергнутом тобой стерильном великолепии Эоса. И я не простил, всего лишь яркий квадратик паззла, именуемого Эос. Только его часть... теперь не простил вместе с ним. Юпитер, равнодушно жестокая в линейной логике программ, не ответит мне… я слишком испорчен иррациональностью твоих-моих лет, чтобы найти утешение в ее ответе…
Недоотверженный, страшно… Жестокая участь. Но мне горько... уже не увидать - в многотонном чреве Дана Бан - как умираешь – ты…
А помнишь, тогда, в первый раз, онемевший от дерзости сам потянулся к твоим губам. И мир казался огромным, как взбунтовавшийся бурей океан. И спасение было возможно только в твоих губах. Сердце колотилось в опасной близости полуобморока. И я был готов умереть – когда ты отстранишь меня, пригвоздишь к позорному столбу недоуменным изломом брови. И добьешь, синей холодной сталью взгляда.
Но твои совершенные губы ответили мне - теплея поцелуем. Ответили, становясь белым шелком прохладных простыней, на которые опустилось… рухнуло, упало мое уставшее, дрожащее тело. Они больше не были надменными - эти губы.
И я простил тебе все.. Прощал заранее все то, чего ты не совершал, но мог – нет, был неизбежно обязан! – совершить.
Гибель моя – Ясон.
Счастье мое, мне осталось только смотреть на мельтешение сливающихся кадров…. Это плавятся и падают на раскаленный бетон до последнего послушные приказу аэрокамеры наблюдения… И мне показалось - на миг - так ясно, я вижу твои глаза. И ты так спокоен… Прохладой в адском пламени пожаров укрывая принесшего тебе бесславный конец монгрела.
Все было…
И сейчас. В растянутые ожиданием несколько секунд? Минут? Кристально ясно…. Болезненно ясно, и нас тоже больше нет… остались только воспоминания… но они недолговечны, я все решил.
Недолговечны... последние... оставшиеся теперь только во мне… прохладные и неистовые ласки... отголоски губ в моих волосах... тени текучих страстной нежностью ночей… молнии стремительной боли и рваные, пламенные разряды наслаждения… томные, всесильные тела, переплетенные перед рассветом…
Серебристый, затерявший в прозрачной глубине воздушную хрипотцу, смех… весеннее солнце в сапфировом небе твоих глаз… нетерпеливые жесты, зовущие, манящие… жемчужная, светящаяся кожа – в полумраке раннего вечера…
Горькая полынная свежесть щекочущих тело волос... когда ты… с непристойной тщательностью исследовал меня… не сводя пристального взгляда с моего, такого открытого в эти моменты, лица…
Любовь должна умирать, только тогда она остается… Любовь должна убивать, только тогда она вызывает сочувствие…
Запретная любовь, Ясон Минк, запретная любовь…
И когда гулкое ожидание стало невыносимым…
На грани слышимого, страшно, в ультразвук… срывающий нервы, бьющий по обнаженным капиллярам – ультразвук.. Сокрушительно и яростно взвыла, закричала Юпитер… Реквиемом по любимому сыну…
На окраине - за чертой великолепной Танагуры - медленно, будто нехотя… поднимался в небо серый конус взрыва… Разбуженным исполином – рассыпаясь в видимый всему Амою – “гриб”…
Недолговечным мемориалом…
И я проклял онемевшими губами свое бессилие, я отрекся запоздало от тебя Юпитер… именем мертвого бога - Ясон…
И небо раскололось звоном стекла неслышным в нарастающем гуле…
Я замер, я все закончил - оборвал и поставил точку - этим коротким яростным жестом… и только тонкие льдинки стекла еще летят вниз… мимо окон и галерей, навстречу земле… что бы разбиться в сверкающие застывшие слезы…
(с) Кицунэ