Кицунэ

Задворки Амоя: Час Затмения

Луна, - мрачная и давящая своей близостью... кажется, что она вот-вот чиркнет по ощерившемуся ребрами остову небоскреба своим красноватым, раздутым брюхом.

Она будто пробует небосвод на прочность – тяжеловесно выползая, угрюмо заглядывая в чернильные провалы выбитых окон. Раздосадованная, раздраженная, в угревой сыпи пятен, она выползет и зависнет, будто ожидая - когда кисло-лимонная, а после серебряная луна выкатится новенькой монеткой…

И они будут рассекать ночь – до пересечения орбит, а потом красномордая наползет, подомнет под себя - проглотит светлое – и сама потемнеет лицом. Через час – поблекшая и невнятная – будто трахнутая, да! именно так! трахнутая луна - выползет из-под багровой туши и побредет, шатаясь, будто гуляка, в рассвет. Но этот час – когда больной, красноватый свет – только он – правит в грязно-коричневое, и давит на плечи … Это час мрака – час Цереса … Давит начинающимся похмельем в пьяных с заката головах, находит алое отражение свое – в изорванных капиллярах белков…. В запекшийся крови драк, крови, обесцененной будничностью своей… низведенную до чернеющей коросты на лицах…

Час мрака… И если готов – добро пожаловать в ад. В иссушенный мир почти старика, а старость: немыслимо ранняя осень – бьет по красивым лицам – пьяным смрадом, шрамует их – калеча мужчин в старики во вседозволенные, энергичные сорок пять. Пройти поминутно в мутном - сумбурного потока, где стаутно-дымно даже дышать: – и смотреть в ночь из промозглой безопасности чужих глазниц.

Гулким рокотом от стен – Рррр-ег-глер-ррр…

Размениваясь на сумасшествие: а косые лучи – все шарят по бару, по его стенам и столикам, бесцеремонные как прожекторы караульных вышек. Шарят, то и дело выдергивая, вырубая из закопченной, прокуренной темноты – будто высеченное из гранита лицо. Обнажают и подчеркивают резкостью теней – шрам в пол-лица. Но только на миг. Это долго… пирамидка мигов собирается в минуты и рассыпается от щелчка зажигалки. Щелчка – похожего на холостой выстрел. И сидящий спиной – вздрагивает. Но темный влажный блеск глаз. И стоп-сигнал раскуриваемой сигареты. Снова – раздробленная шагами и стаканами – о столешницу, тишина…

Здесь все стары… стары безбожно и бессрочно, и оттого полумрак, косяк, иллюзия безопасности – вот и все, что им нужно… Что нужно почти немощным телам. Нужно трущобной мудрости, как угольная пыль, въевшейся в кожу.

Они асексуальны и слабые всплески их похоти не имеют надежд… грязные и дряхлеющие – отвратные сами себе – напиваются, чтобы в горячечном сне – под утро тискать истертую ветошь жалких лежанок… А по ночам сбиваются в плотные стаи, угрюмые и опасные: но только стойбищем..

Я отвратен им – своей недодряхлостью… в преступно готовые к этому сорок пять. От меня еще идет мускусный запах самца – врубающийся в привычное зловоние гнилых зубов и язв… зловоние – неоспоримая часть фона. И привычные к себе – они могут не замечать его, но мой возмутительно яркий - запах здорового пота… запах удовлетворенной похоти… он раздражает их… пробуждает в вялых мышцах и отравленных пойлом чреслах что-то полузабытое, заставляя распрямлять плечи… но никто не решится.

Тягостное взаимоотрицание… мой завтрашний блюз – я уже вижу – ненавижу? - его – надтреснуто-саксофоный: на дне бокала: под хлопьями осадка. Но я должен занять место – вот это, в углу, вот это – в глазах: пока страх – эта единая карточка страхования в Церес … пока страх. И я приучаю их, больных, полубезумных, к безумной мне мысли, но эта реальность, которую не отменить!; приручаю их к себе… еще не случившемуся: калечному и неусыпно пьяному, а значит, выжившему до предела... и получившему приз на продолжение: сумеречную жизнь отверженного.

Ночь влажная и эта влажность поднимается туманом, а низкая луна пропитывает туман своим грязно-красным светом. И фары мои – близоруки в этот час, с трудом протискивают дорогу. Мысли, тяжелые и неповоротливые… но я еще в обойме!, хотя моя позорная тайна этих побегов – нервные ночные звонки будущего - сейчас не имеют значения. Рафаэль.

Рафаэль. Это имеет значение… и я готов на алмазную четкость движений. Короткой понюшкой – нещадно грабя себя: у себя – молодость взаймы. И гулкий удар сердца под ребра – последнее предупреждение: кредит исчерпан. Но я снова шалый и радостен хрустящей и поджаристой свежестью мыслей. О, да! Я поджарил себя – слюдяными кристаллами дряни обжигая носоглотку.

Клуб – как улей… гогот, гомон, глянцевые шлепки карт… Мускулистые руки, кожаные куртки, драные майки на сильных и гибких, вздрачиваемых музыкой, телах. В калейдоскопичности разноцветных всполохов мне не сразу удается найти его. Я пробираюсь по глоткам стаута, под ладонями пронося плечи. Прежде я врезаюсь грудаком и громоподобное “Реглер” сливается с моим “Джек”. Здесь уместен град тычков и наши косухи проминаются от кулаков. Я рад ему. Хотя этот тот самый Джек, великий, великий Джек, что так рассвирепил меня лет двадцать назад, когда сделал это с моим парнем – но чья это была вина? Моя столько же, сколько и их…

Мы пьем: горькое на языке, горькое – до самой гортани… но я добираюсь таки до Рафаэля и он уколет темно-вишневые свои губы о легкую небритость моих щек. Я втяну, как дорожку кокаина, запах его волос… почти уткнувшись в затылок. Меня не дергает ритмичный “хай”, но я поймал в прицеле зрачков Рафаэля: засосало под лопаткой – как он молод от меня. Совершенная грация его танца, нечаянная, хищная – так нечаянно отплясывает кастет по скулам. Но в водовороте невозможно что-то удержать. Все смотрят везде. Потом отворачиваешься еще куда-нибудь, к чему-то, к кому-то другому, это все безумно, потом снова смотришь обратно, отводишь взгляд, озираешься… Все приходит тебе отовсюду. -

И я выдергиваю руку Рафаэля, я шепчу ему в шею “давай врубимся в тишину”, но он не понимает меня и толкает к стене. Где по углам – стонут и изгибаются, где резко пахнет спермой. И шалое веселье в его глазах. А я хмурюсь. Я готов вспылить, пока его руки пробравшись за пазуху, шарят по моим соскам.. Я готов вспылить, но горячее и липкое бьет меня по лицу… И я вижу – кровь на скуле Рафаэля – наискось: застывая багровыми бисеринами на ненормально длинных ресницах… и перечеркивая лоб. Кровь на его волосах, но я уже швырнул его в стену, прикрывая, а недоумение только-только разрастается облачком в его глазах. Это веселит меня отчего-то…И я целую его жарко, вламываясь языком в теплый рот.

Час мрака завершился чьей-то несдержанностью, но плевать: хрип из перерезанного горла, роспись кровавой струи на стене, на Рафе, на мне.

Отличный повод уйти… И мы уходим..

Мы уходим, а перееханная багровым – младшая из лун уже ковыляет за рифы домов, орошая все бледным, мертвенным светом.

А потом – в копченом свете плафонов аварийного освещения – целуемся в квадратной тесноте моей квартирки. Я роняю его - и... пальцы в моих волосах, дурманящий запах молодого тела, раздвинутые дерзко колени – секундная заминка входа… синхронно прикушенные губы: он от мимолетной боли, а я невольно отражая искажение его лица.. ведь я обнаженный нерв – погруженный в него, опаленный им… скрипучий ритм, полосы на спине, пот - крупными каплями, тяжелое дыхание и ... мокрая судорога на почти звериный рык…Слипшееся тела и почти недоумение: неужели все это только ради этих судорог. Но нежность… или моя старость? Я выдергиваюсь из него, я с соленым звуком отхлестываю себя от него, я глотаю полувыдохшийся стаут и хрипло:

- Я старый.

Рафаэль смеется… Низким, грудным смехом, и мне хочется поцеловать его отвердевший сосок. Сверхпозволительная роскошь: не верить мне. Но он не верит, и заблудившись пальцами в моих волосах, смеется:

- Ты не старый. Но ты врубаешься по молчанию.

Я вижу сейчас понимание в его глазах, невесть откуда взявшуюся мудрость – ее золотые бока темны от древности и она встает в нас и между нами удивительной простотой. И я недоумеваю – из каких глубин, из каких древних вод Рафаэль – энергичный мальчишка, верящий в драку и данс: вдруг достает это понимание? А его голос печален воодушевлением:

- Здорово, здорово, я врубаюсь, что ты подрубаешься по молчанию. Но мне грустно думать, что ты врубаешься в молчание, но я буду его рубить, поверь, буду…

И вот тогда у меня ничего и не осталось… Я собираю губами его плеча соленую пыль: мы выбили ее из ветхого матраса. И говорю:

- Здорово. Теперь ты в самом деле пошел – здорово! – только не останавливайся – помни, что нужно идти, не думая, просто идти без остановки... до предела... до самого предела понимания. Сделай это, Рафаэль, я хочу услышать, что на донышке твоего ума.

И мы передаем друг другу косяк, обжигаясь горячими искорками непрогоревшей наркоты, мы дуреем, но будто сбрасываем свои сочащиеся, истраханные тела…и ищем на ощупь понимание, ищем его сосками к спине, ищем его грудью к груди, обостренно восприимчивыми пальцами в самой горячей глубине… сливаясь в одно, покачиваясь, достигая глотки... ищем...

И засыпаем – сквозь измученную дрему – рассвет: и грива Рафа, светлеющая в темноте, щекочет мне кожу, а его дыхание жарко и мерно разбивается на груди…

(c) Кицунэ